“О ленинградской блокаде”: из воспоминаний художницы Екатерины Пеховой
27 января Россия отмечает 75 годовщину снятия блокады Ленинграда.
Карельская художница Екатерина Пехова пережила блокаду. Предлагаем вам прочитать её воспоминания об этих страшных днях. Воспоминания о блокаде и о мирной довоенной жизни соединились и в триптихе Е.Пеховой, который находится в Фондах музея ИЗО РК.
Отрывки из книги “Народный художник Карелии. Екатерина Пехова” (Инсан. Москва. 2008), из главы “О ленинградской блокаде”:
“Я была ребенком и не помню особой тревоги на нашем Кировском проспекте в первый месяц войны. Все время светило солнце. Помню 3-е июля – собралась огромная толпа слушать Сталина. Громкоговоритель висел на Кировском недалеко от нашей улицы. Когда раздалось “братья и сестры”. все заплакали – сказано это было проникновенно и трагично. разошлась толпа успокоенной – Сталин сказал, что враг будет разбит, значит, враг будет разбит”.
“Трудно было их (мебель – прим.ред.) пилить, ломать, двигать. Это был нечеловеческий труд, но самое легкое, что можно было сжечь – книги – мы не сожгли ни одной. Книги нас и спасли – мы были потомственными книжниками. Мы все время читали. Я не расставалась с карандашом – рисовала и рисовала все, что было в моем недолгом лучезарном детстве. Это и есть тема моего блокадного триптиха – то, что было до войны – по левую и правую сторону, и в центре – мрачное сегодня.
Сейчас, когда я стала старухой и детство придвинулось ко мне, я вспоминаю и вижу – почти постоянно топится буржуйка, раскаленная труба, постоянно кипит закопченный чайник, и мы с эмалированными кружками, полными кипятка, в руках (в эмалированных дольше держится тепло). На буржуйке три раза в день сушится хлеб, который отец не давал нам с мамой съесть сразу, а делил на микроскопические 3 доли – на утро, день и вечер. Это тоже нас спасло.”
“Меня на улицу одну не выпускали – боялись людоедства, что оно было и в большом количестве – не секрет.”
“Вымерла семья Дыкас у нас за стеной ванной (во время блокады семья Е.Пеховой обосновалась в большой ванной комнате своей огромной квартиры в особняке Шаляпина, остальные комнаты постепенно заселялись беженцами и погорельцами – прим.ред.). Осенью и в начале зимы мы все время слышали музыку, сидя вокруг буржуйки, – касы были музыканты. Мать – преподавательница Консерватории, 2 сына – скрипач и виолончелист. Какая великолепная музыка звучала! Вначале замолкла скрипка, потом – виолончель, все реже и реже слышался рояль. мы поняли – они все умерли”.
“Меня раздражает, когда говорят “великий подвиг ленинградцев”. Эту фразу и последующие слюни на эту тему придумали и вели в обиход резвые представители второй древнейшей профессии. Мы просто были загнаны в мышеловку.”
“Потом настала весна, обнажились трупы, их никто не убирал, просто спокойно переступали через них. Один труп лежал долго-долго, поперек тротуара. (…) Показывали на старуху из соседнего с нами дома, которая ходила всегда с дочерью – они съели всю свою большую семью, начиная с грудного ребенка. Голодное безумие, вот как это называется. У моего отца выпали все зубы, все до единого, у меня и мамы расшатались. Волосы у меня наполовину вылезли. до войны были толстенные косы – остались крысиные хвостики.”
“Это была уже вторая эвакуация, первая была в самом начале войны и кончилась плачевно – возвратом в Ленинград. Наше умное командование послало детей (огромное количество) по направлению к Старой Руссе. Мы успели только переночевать одну ночь на месте, в которое прибыли, как вынуждены были панически бежать обратно – пёрли немцы. Наш путь назад – это была целая эпопея. По бомбами на каких-то поездах, пересаживаясь с поезда на поезд, крики, плач, погибшие дети, на моих глазах у маленького ребенка не оказалось головы. (…) Что это, разве не преступление нашего командования, они что, не знали, откуда идет немец!? Сколько детей погибло. Это были не дети-сироты, о которых некому плакать, их матери были мобилизованы на рытье окопов”.
“Мы остались без ничего (после эвакуации в Ташкент – прим.ред.). Отец уехал на Варзобстрой, мы с мамой не смогли делить хлеб на три части, у нас не было родных стен, родных книг, и мама, получив удар в голову огромным булыжником (со словами “получай, жидовка!”) умерла. Я, прибавив себе года, работала на военном заводе. Потом за мной приехал отец и увез в Таджикистан. Онс тал получать большой ученый паек. Там я ела, ела, постоянно ела и не могла наесться. В 45-ом году я одна вернулась в Ленинград. Я не могла больше выносить тоску по родной природе, по родному городу”.